Тецуя Исида — художник-камикадзе. Мужское перевоплощение Фриды Кало. По ощущению настоящего, не выдуманного трагизма. Захотелось погрустить вместе с ним, записать впечатления.

В его мир стоит погрузиться только за тем, чтобы испугавшись, очнуться от сковывающей тоски и захотеть сразу же из нее выбраться.

Картины японского художника пугающие и воздействующие. Вспоминается Харуки Мураками, книга и фильм «Норвежский лес»…

«Нужно выплескивать чувства наружу. Хуже, если перестать это делать… Иначе они будут накапливаться и затвердевать внутри. А потом — умирать…» (Харуки Мураками «Норвежский лес»).

Созерцание картин Тецуи Исиды затягивают меня в ту же атмосферу мрачной загадки, что и чтение книг Мураками. От которых я не могла оторваться месяцами.

Картина — «Человек, разучившийся летать». И мечтать… Опасно замыкаться внутри своего маленького мирка. Своего идеально непроницаемого, всепожирающего Эго.

К добру это не приводит. Только в тупик. Это путь саморазрушения. Путь затвердевания. Превращения в камень.

Мои самые мрачные, февральские настроения проходят в духе его картин.

Молчаливое отчаяние, связывающее по рукам и ногам. Зажимающее в тесноту страхов, которые не дают пошевелится.

Картины Исиды, как и в случае Юэ Миньцзюня или Кристиана Александрова — это автопортреты.

Только у Исиды — это исповеди. Без заигрывания со зрителями. От такой грустной искренности становится неудобно, не по себе.

Чувство, что тебе доверили тайну без твоего на то согласия.

Тайна скрыта на фоне разных ситуаций-состояний. Вернее — разных нюансов одного и того же — всеохватывающего, болезненного одиночества. Втиснутого в жесткие рамки. Города, стен, тела, поезда.

Одиночества, проникающего в предметы. Прорастающего сквозь них щупальцами печали. Человек незаметно сливается с неживой материей…

Сюжеты повторяются в своем внутреннем смысле. В неподвижности одних и тех же страданий.

В невозможности пошевелится, сдвинутся с мертвой точки. Художник как-будто утопленник в собственном бессилии. Смирившийся со своей судьбой.

Депрессия, печаль, опустошенность. Отрешенность от всего вокруг. Жизнь в своей тесной, замкнутой коробке чувств.

В смирительной рубашке творчества. И всей застывшей жизни. В оболочке тела без души.

Покорность и бессмысленность. Боль и пустота. Нет даже мечты о свободе… Именно эта обреченность на жизнь без мечты больше всего и душит.

Появляются в его работах и образы других людей. Роботов-приведений. И девушек. Как эта девушка-прищепка на стуле.

Кажется, все его творчество было страшным предчувствием обреченности.

Художник погиб молодым под колесами поезда. Самоубийство ли это или несчастный случай — никто не знает.

Тихий ужас, сжимающий в лепешку. Доводящий до полной потери чувствительности, желания жить.

Такая молодость и такая усталость. Это не жизнь, а сон во сне…

Как-будто слышен голос из его работ: «Я не хочу жить, оставьте меня в покое… Я человек-невидимка. Вы меня еще видите, но меня уже нет…»